Мера... Прокруста...

... Давным-давно, в Греции, где солнце Олимпа тихо проливается на ветви сочной оливы, жил да был...
И ни секунды не провел вне сомнений... Прокруст: он все время спрашивал себя - отчего так, что просто все говорят, ходят, едят, спят, стремятся покрасоваться, а больше ничего?
Он был как многие - смуглый, упитанный юноша, жил в простом доме и... одна мысль только его тешила - надо сделать что-то, что положит меру качества жизни, только... зачем?
Долго размышлял Прокруст, и вино не туманило ум, и взор не радовали пышные яства - день и ночь все меняются местами, и везде освещают милее звезд монетами золотыми и серебряными, жемчугом и драгоценными камнями, мехами и шелками поступки и труд людей - но нет такого предела им, что могли б оценить все это вместе, то есть жизнь...
А жизнь - погоня за ними, постоянная, пестрая и одурманивающая взгляд толпе и варваров, и греков, стало быть, она - не имеет меры, не имеет цену? Юноша подумал так и решил - раз вывод такой - по нему и выход следует - что смыслу ей продолжаться, когда она одна и та же, а цены ей нет?
Прокруст смастерил ложе, на которое приглашал возлечь каждого, кто желал, говоря, что после этого счастливец приблизится к богам, ибо только они достойны познать меру всему, но только лишался ног или головы, или рук и волос - ведь он не укладывался иногда в ложе...
Посмотрел на это юноша и... сломал его, отбросив кинжал - смерть это не мера, страдания не мера, ведь они временны, через них только проходит и познается человек, а оценивает их сам...
Прокруст пробовал предаваться их противоположности - всяческим развлечениям, пирам, угощаться сластями и дорогими напитками, слушать игру флейты и арфы, танцевать и ухаживать за девушками, шутить и отвлеченно беседовать с богачами, но вскоре... Понял - и это не мера - можно увлекаться этим безгранично, время поглощает это столь быстротечно...
Так же и ускользнули года, и бывший юноша, однажды взглянув на себя в зеркало, ужаснулся - некогда прекрасные его черты покрылись морщинами, кудри стали редкими и белыми, он еще больше располнел, одряхлел, а жизнь...
Уж и прошла, и задумался тогда Прокруст - вот оно отражает все, мои глаза, испорченные шумными зрелищами и внутри себя все жаждущие их, мою фигуру, изнеженную долгим сном, лежанием на дорогих подушках, которой не касалась работа на благо ближнему, и только чрево мое ужирялось и не знало меры...
Моих седин не касалась совесть, как сердца - искренность чувств доселе, - вздохнул он, медленно отходя от строгой глади зеркала, - и пытливость моего ума утонула в алчной хитрости его; а руки, руки... Сколько прекрасных, кротких людей они загубили, не дав им родить, воспитать и защитить, порадовать друг друга в столь короткую жизнь, навек, неповторимых загубили, соорудив то ложе...
И теперь я знаю, это правда! - и он отбежал прочь, как в беспамятстве, ринулся чинить свое орудие, являвшееся причиной мук, смерти, он чинил его самозабвенно, в экзальтации (близка, близка истина - понял он)...
"Лишь правда - мера всему!" - выдохнул Прокруст, силясь не закрывать глаза (прекрасно касалось лучами солнце пышных листьев оливы, и тихие шаги богов незримо доносились из Олимпа, и это он видел, усиленно, мучительно видел в последнюю минуту - открытый, пронзительный мир (его задушило ложе) ).






White heron s

... Когда-то я не знал тревог и, полусонным малышом, любовался на снег и кружившие лепестки вишни, умиротворяюще они кружились на морозе, обещая радость и сказку...
Но потом я проснулся - оказалось тяжело летать и испытывать бескрайние ленты долин (дороги, корма, переговоры с подобными мне, и снова дороги, изгнание и скитание - может, в этом - смысл моей жизни?)
Пришлось узнать, что наблюдаемый чужой полет - всегда так романтичен, притягателен, от него так и веет свободой и ласковыми крыльями ветра, что несут тебя, куда пожелаешь; на самом деле - летишь, торопишься за солнцем, за чувством силы в тебе, за укрытием, и раб его и жалеешь, и желаешь другой судьбы...
Может, она так же недосягаема, как луна, что чаще искрит эти снежные земли? Много, точно вырезанных из ее белоснежных контуров, таких как я, и те же глаза, и тот же белый покров, и те же мысли, я ошибся - нет ничего особенного во мне, легоньким дождем проливается грусть в душе - так что же, если не особенный, так и буду жить как все?..
Мало-помалу меня перестала терзать эта досада - не так уж скучно и тягостно быть (вспоминаю пронзительно-усыпляюще, как тогда - оживающие лепестки белоснежных, причудливых тонких цветочков (они так похожи на нас, тоже радуются солнышку, потягиваются после сна на стебельках и умываются росой, дышат)...
Они тянутся к большому, светлому миру, что, как одеяльце, укрывает облако, светло-зеленые листики рассыпаются пухом и искрятся от солнца или звезд (это вновь напоминание о том, что в этом тень белой зимы, еще вернется); чувствую успокоение и легкое изумление - там, где есть замки и туманы, густые леса, совсем другие, не похожие на наши, тоже кто-то, как я, также встречает точно вырезанные из белых капелек лепестки этих цветков...
Я уверен - я не один, и веселее гуляет я мне от этой мысли по мягким травам, с энтузиазмом ищутся ягоды (могу даже угостить, всяко бодрее кушать вместе), впереди еще виднеется новые светлые тропинки и белое, бескрайнее небо...
Живое облако розовых лепестков, как в детстве, растворяет меня в себе, перемешиваясь с крошечный белыми перьями (и... это частичка тебя, мой верный друг - ветер, мне хорошо с тобой, я привык к твоему капризному, иногда легкому шаловливому, иногда к строгому сильному нраву, ты божественно волшебно качаешь меня в своих руках, ведь ты всегда будешь со мной, правда?)
С любопытством опускаюсь на дрожащую гладь реки - пузырьки-жемчужины спят на дне, лепестки диковинной формы мелькают туда-сюда (рыбки, приятно-розовые, играют в тонких волнах и тоже разговаривают, смешно открывая и закрывая ротик; черно-белые малютки-мишки зевают и сопят носиком, раз-в-раз водя усердно по нему лапкой (сони, они так не хотели, чтобы лучик алого утра разлучал их с тростниковым царством, привидевшимся им во сне!)...
Ты подарила мне это все, как будто во сне, заново, прекрасная даль лазурного неба заката, рассказывая мне тайны, что пробиваются трепетными, стремительными нитями, будто живительный росток чуда сквозь камень унылого круговорота шагов и вопросов без ответа; как бы гладя по лобику этими мягкими лучами света полупрозрачной синевы, так осторожно, бережно, что порою я стыдливо опускаю взгляд и робею - за что мне все это (весь мир и твоя легкость, паутинкой пронизывающая каждую его минутку?)...
Белые создания снега, беспечно все ходили в тебе мои собратья, все чего-то себе искали, отрывали как-то нечутко себе лоскут твоих хрупких лепестков, и сытно упивались самодовольством - территория (сколько слепящих, одурманивающих оттенков - власть, еда, сокровища вроде более красивого вида); может, это и есть наше счастье?..
Улетаю, скорее улетаю, не в силах одному тебе помочь (конечно, еще есть подходящие на меня, но они другие, как и я, странно, что все так разнообразно при сходстве, а порою так надо бы слиться, навек, совсем!); прости, слишком слаб (все мои попытки защитить тебя обернулись подтеками и синяками, едва не вывернутыми суставами (вот и все наше внешнее благородство, я должен был не разочаровываться и не ждать саднящих этих искр жалости к собственным иллюзиям)...
Быть может, меня слишком много, неуместно в тебе? Скажи, я улечу еще дальше! Ты прощаешь им их грубое касание, грация моя, светлая, последняя ниточка к себе - бело-розовая кружащаяся сказка выси, как будто так и надо... Надо?..
Пробую утешить нас аккуратным суждением (прогуливаюсь по отдаленной опушке леса, издали-издали доносится отдаленное невнятное эхо спора, хвастовства, брани (все это было, как только открыл глаза и увидел тебя, просто не замечал): и они просто живут, как могут, как желают, они ж не повредят тебе, не посмеют?..
И все же неспокойно провожу ночи, рассеянно посматривая на падающие лепестки звезд или читая загадки, написанные тенью колебания воды в озере, в сердце живет одно - ты (твоими руками умягчены веточки и постелены мне под кроватку, когда я был совсем маленьким, твое дыхание наполняло белое мерцание кисеи таинственного грота, и блеск твоих глаз хранят его алмазы, везде, в каждый миг ты со мной, в счастливом полете мечты, в элегической ностальгии по несвершившемуся, ты приняла мои страхи, как свои, твоя кротость закралась мне в грудь...)
Что с тобой сейчас, нежное творение нашего короткого мгновения? Где ты? Успею ли я?.. - бросаюсь лететь обратно, к той частичке твоего мирка, что посмел оставить, может, меня поняли, все, как было?.. И напрасна моя тревога, и снова встретишь меня в своих объятиях, снежно-розовых, чарующих вышинах?..
Черно-красное, тусклое небо, повсюду - следы побоя, разбоя и жадности, злости, ярой, бессмысленно-хаотично перемешавшей грязь с тихим, хрупким льдом, под которым должны вот-вот родиться цветы (они сломлены, выброшены, растоптаны); депрессивно-плаксивая слизь еще не простывших следов, равнодушно втоптанных в крону молодых деревьев - ты среди этого?..
Пустое, раскромсанное облако теперь обрюзгше куксилось на всякое смущение, словно предлагало радоваться новому порядку, где вот так живут, и нечего бледнеть и краснеть в дрожащей догадке...
Надломлено, не имея сил сказать ни слова, метаюсь искать тебя - хоть частичка, хоть след, я жажду снова быть с тобой, даже сейчас, я все равно люблю тебя!..
И точно в отклик на биение моего разбитого сердца несколько снежинок и тонких розовых лепестков попались на глаза, они беспокойно кружились, как бы ища выход, своих сородичей, прежней тишины и светлого тепла твоей красоты (все из-за меня тоже! Проклинаю себя, хочу провалиться сквозь землю, может, это искупит мою вину перед тобой?)... Лепестки и снежинки, чуть порванные, мерзнущие, но такие трогательные и прекрасные (ты все еще тиха и прекрасна: память рисует неумелые улыбки мишек, дрыгавших лапками от щекотки изумительный кремовыми бабочками, цокот незримого дракона ночи, чешуя которого соткана из светлячков, цвиркающих и сияющих хрупкими лепестками крыльев, крох светло-розовых рыбок в реке... - они так далеко теперь, вот, кажется, вернутся, но... Нет!..)
Улетели листья, эти светлые, тонкие облачка солнышка и месяца, унося с собой их, без тебя, и как в память, в преданность, самоотверженную, бесконечно добрую, кружатся теперь лишь пару лепестков и снежинки, только... Будто хотят бежать из лабиринта этого серо-мутного лезвия, ищут выход, усталые и все еще наивные, свежие, живые частички твоего сердца...
Я поднимаю их туда, где мы снова будем вместе, где ничто не нарушит покой светло бело-розового роя облаков, не жалея сил и не оглядываясь, превозмогая рвущиеся жилы сердца, поднимаю их к тебе, спешу вернуть, ввысь, роняя капельки своих сил, что тоже превращаются в белоснежные лепестки, когда закат падал на них - они становились алыми, совсем как твоя тихая улыбка (прости меня)...
Там, с тобой, вернусь туда, где я не знал тревог и, полусонным малышом, любовался на снег и кружившие лепестки вишни, умиротворяюще они кружились…