Voiceless

Бывали времена, когда его не слышал никто, даже ветер, старательно катающий по мостовой смятые листья, перепачканные золой. Как унылые вороны, они поднимались было вверх, встревожено, опасаясь и устав от темной и ледяной обстановки кривых немощеных улиц, скуднеющих с каждым днем, у них точно появлялись голос и они кричали шелестом, призывая вернуться светлое небо и солнце, исцелившее б хоть малость суеверных и забитых несчастных, но…
Они были для их разума лишь листья, криво и неуклюже катающиеся по смоченным дождем тропкам, вдали с их шепотом сливалось чуть различимое эхо копыт телеги (снова, снова, снова кто-то навсегда закрыл глаза от точившей его боли, мелкой и мутной капельки, когда-то попавшей с писком крысы или царапаньем беспризорной кошки, выросшей в мирок убегания… - он привычно-торопливо смазал целебными маслами трость и инструменты, тяжелую, напоминающую череп ворона белесую маску, обдумывая эту мысль и готовясь выйти к больным… - наверное, всего: сотни раз он видел, как дети, старики, мужчины и женщины, в расцвете сил, подхватившие роковую капельку, покрывались уродливыми язвенно-слизкими нарывными пленками, у них отказывали суставы и легкие, отчаянно, в перерывах между ознобом, жаром, сильным как никогда, они забывались кошмарами и бредом, отказывались пить и есть, хотя не думали ни о чем, только бы попробовать, пусть и плесени, только бы прожить еще чуть-чуть, не видеть осыпающихся кожи и мышц, костей, ногтей, ресниц, волос, немедленно превращающихся в дом для всяких мучивших насекомых и червей; все, что угодно, лишь бы выжить, или думать, что живешь, когда болезнь отнимает язык, прежде всего в смысле разумный язык, тянет глаза и слух, даже вкус в тот грустный, ничего не возвращающий мирок…
И, чтобы закрыть, и, в то же время, взломать глухую дверь туда, он со вздохом откладывал все микстуры и ножики, куски тканей и масла, зная, что это лишь продлит боль, иллюзию и муку, забывал смазывать маску, иной раз не одевал ее, не сколько из соучастия, сколько из… той же мысли, какой были одержимы они! Ему хотелось жить, но даже можно обойтись без груды хлеба и воды, судорожно-бережно припасенные ему за награду, вернее, за надежду на его помощь, веру в то, что тусклый, припрятанный для него грош вернет им хоть капельку того, что все привыкли считать нормальной, здоровой жизнью; но… Он хотел жить, сначала по-другому, именно так, во имя чего он с отчаянным медленным вздохом закрывал глаза и отбрасывал инструменты, не боясь порезов крови и ожидая прихода мутной капельки в себя (а она все не приходила) – хотел жить – помогать, слышать стоны и внимать им, не терять смысла жизни и не забывать своего имени, потому одним движением трости в солнечное сплетение насквозь прекращал муки, хотя руки, несмотря на опыт, каждый раз сначала дрожали и вопили неслышным никому, кроме него, голосом: «Что ж ты делаешь?! Стой!!!.. Ты убиваешь, а врач!!!.. Бог покарает тебя!..»…
Этого он не хотел слышать, и не потому, что не боялся, он не знал куда идти, правильно ли он поступает, и поступает ли вообще, каждый раз с омерзением обводя взглядом свисающую с крыш промерзлую грязь, ночь ли день ли, надо идти лечить, слышать жалобы, клич, отсчитывать гроши и копить их на противозаразные масла для себя и уход за больными, и лишь маленькую часть – прятать для обетованной «новой жизни», видившейся ему в скупых и быстрых ночных грезах (ему было лишь около восемнадцати, от знакомых врачей-коллег, так сказать, он слышал и не мог в то поверить – другие доктора заводили семьи, ездили на каретах или хотя бы имели одну-две лошади, нанимали учеников и слуг, бывают в свете и носят бархатные черные мундирчики с булавками из белого золота, вырезанных в форме так хорошо знакомой в их среде маски в форме черепа ворона, имели богатства, почет королевской семьи (а там не без больных при всем том, что грязи там было куда-куда меньше), успех у девушек, море друзей, престиж… Конечно, многие эти доктора были тщеславны и жестокосердны, спешны и может потому в конце концов заражались, но могли лечиться, имели поддержку, уверенность, что их дело продолжит ученик или сын…
А он был один и никем не услышан, кроме того какого-то страстного, беспамятного и неусыпного одновременно желания жить, оно изменилось, не сразу, но поменялось, чем чаще ему стали сниться кошмары, в котором он видел себя, брошенный всеми знакомыми-пациентами, все же вылечившихся или уже умершими от болезни, как на него падает капелька, мутная, крошечная, но она разливается в море, страшное и затягивающее ледяное, он тонет, хочет увидеть перед бесконечным мигом вечно закрытых глаз солнце, чуть блеснувшее как легким, светлым перышком, распавшимся на множество маленьких и уносящихся ввысь, складываясь в фигурку не то цветка, не то ребенка, не то голубя… - он поражен этой красотой, прощальной, теплой и мягкой, воздушной и, казалось, готовой спасти его, стоит протянуть руку, и открывает рот, чтобы крикнуть: «Постой, возьми меня, если можно!»… - от напряжения попытки дотянуться к уносящимся светлым перышкам грудь напрягается в море так, что ее охватывает точно что-то железное, что заставляет опустить снова взгляд туда, в темноту воды, в которой он оказался, ему не хотелось, он сопротивлялся, но смотрел – желто-ослепляющая мутная кровавая масса стала столбом и в ней виднелись смешки обидные докторов, уязвленное грезами самолюбие, пронзившее по ощущениям грудь точно клювом ворона (и встал столпом черный-черный огромный череп ворона, едко каркнувший: «Ты тоже хочешь жить, да?!» - … далее, не то смех, не то гул чего-то незримого, но пронзающий от боли и до ее въедливых капелек… - разряд не то блеска, не то молнии убивает его и море затягивает туда, где распадаются даже когти беспризорных кошек, с которых рождаются новые и новые капельки, приносившие столько мук стрелкам его часов, с усилием двигающимся вперед…
Бум! – непочиненная гиря валится на пол и этот кошмар, не раз исчезавший, но возвращавшийся, снова как в насмешку уходит, дразня надеждой, что это навсегда. Он, не давая себе осознать, что опять в холодном поту, поспешно надевает бедный заплатанный черный сюртук, куцый плащ такого же цвета с капюшоном и, застегивая на ходу маску, спешно собрав инструменты и пузыри с лекарствами, спешит помочь тем, кто еще держиться за мысль о жизни и за саму жизнь, как и он…
В последнее время он тщательнее брался за работу, бережнее стал брать плату, хотя раньше мог заработок отдать нищим, купить хлеюа и покормить свою старую единственную лошадку, щенков и котят, подбитых воронов, по которым часто стреляли из развлечения мальчишки и стражники, теперь он спешил все принести домой, предварительно по дороге купить дорогущую конфетку или куклу, под тот же смешок и шушукания за спиной, однако, был совершенно глух и нем к ним… - дома, в куче старых одеял и занавесе их испорченных от медицинских экспериментов, простыней, на стареньком огромном сундуке спала (полночь) она, девушка, увидев которую однажды, он не смог наглядеться на нее, хоть ничего особенного в ней не было – обычная маленькая и худенькая, может, даже излишне, от болезни, с бледно-чуть всегда холодным личиком, слабеющими с каждым днем, по той же причине, серыми чистыми глазками, темными волосиками, беспорядочно спутавшимися от ветра и дождя, немного жутко и заметно пробивала язвенное уплотнение; и любой, кто увидел бы эту девушку, брезгливо отвернулся б или посмеялся, или содрогнулся от ужаса б; но…
…Только не он! – Бывали времена, когда он, с готовностью принимал мысленно проклятия больных, да и здоровых, и целые дни и ночи проводил с ней – читал книжки (стараясь как можно четче и явственнее, ведь ее слух падал вместе со зрением), показывал заморские картинки, тратя на наилучшее их освещение последнюю свечу, кормил, одевал, не жалея расходов, точно она была единственной на свете, о ком надо заботиться и так радовать, если не сказать – баловать… - а ведь где-то внутри, с каждым мгновением, проведенным с нею, именно такое чувство росло и жило, и проливалось тем светлым, спасительным лучиком из снов, усыпляющим и дающим крылья, еще больше он спешил узнать, чтобы вылечить именно ее, теперь только именно ее, не знал никто, да и всем все равно, и не поняли б, отчего находил он прелесть, волнующую и сводящую с ума, в ее глазах, тусклых, от постоянно неприбранной погодой и серостью с сыростью среды, волосах, с маленькими ниточками седины от недуга, ради чего тут можно было тратиться, бежать в мороз за семенами, чтобы вместе, греясь полусгнившими поленьями, смотреть на слабый зеленый росточек («Однажды он превратится в птичку, она будет лететь, с ее перышек будут капать белые-белые звездочки» - говорила она, тихонько прижимаясь к его плечу и от этого он забывал все на свете, торопясь снять сюртук и маску, чтобы обнять крепче, гладить, целовать ее)…
С каждым днем он постигал жизнь, слушая ее тихий голос и сквозь его нотки, как через волшебную лупу, слабенькую улыбку малыша, которому она отдала старенькую игрушку, повиливание хвостом щенка, игравшегося с грязными снежинками – «Это жизнь!.. Они знают, просто пока не в полную силу, что трудно, но радуются просто тому, что живы, и это счастье… Мы вместе, мы будем вместе!» - тяжело выговаривая слова, опускались ее серые глаза, видно пряча лицо, которое все больше и больше покрывали рванные проступы страшной болезни, когда-то незаметной проникшей в нее…
Он, как пьяный, с каждым угасающим днем еще больше и больше старался подарить ей сласти, цветы, украшения, книги, все, что видел и мог, хотя прекрасно понимал, что за это получает страдание и еще получит, ведь в мире, к которому он привык во сне и наяву, этой жидко-мутной капле, было столько страждущих, голодных, почти без одежды, больных, озлобленных от невозможности условий, ждущих его со слезами и воплями, и, естественно, не забыты им, но все не то, ведь… Они – не она, не его настоящая жизнь, теперь так трепечуще обрывающая ввысь свои хрупкие чистые ниточки - … девушка со временем не глядела на еду и его подарки, не говорила и почти не слышала его слов, ей почти не спалось, только ее взгляд и рука дрожаще были устремлены к нему, со страхом, точно она на миг перестала верить в собственное убеждение, ей хотелось жить!..
И эта тихий ручеек невидимо утекший однажды с ее уст, запекся у него на губах, исказив их от боли, обжигающей, в сто раз сильнее, чем «профилактические» костры, коими не брезговали его коллеги, наспех привязывая или сбрасывая в огонь умерших; ручеек мысли, мании, мечты.. – назовите как угодно, неважно… - перышка жизни сорвался с его губ нечеловеческим криком, да…
Бывали ли времена, когда его не слышал никто, даже ветер, старательно катающий по мостовой смятые листья, перепачканные золой. Как унылые вороны, они поднимались было вверх, встревожено?…
…Voiceless