Розовые попугаи

...Их легкие, крошечные перышки впитывали в себя солнце, кружились в приятном ветерке, не вынося ощущения радости полета, покидая крылья и уносясь ввысь...
Еще маленькими птенцами их любил розовый закат, попугаи летали в нем и ощущали счастье - свобода ласковыми пузырьками вспушивала им кротко пробивающиеся мягкие перья спинки, грудки, головки; воздушным одеяльцем укрывая крошечные глазки (черные бусинки их верили - так будет всегда)...
На соседних веточках в синеватых лианах, переливающихся от дрожащих капелек дождя, росли они - мальчик и девочка; вместе гуляли в лунных дорожках, рассыпающихся по перешептывающимся листикам; угощали друг друга ягодками и орешками; играли в слова, касаясь клювиками теней или следов разных птиц или зверей, камешков или блестинок ручейка, а после - тоненьким голоском придумывая им имена; закрывая глазки и проводя круглыми щечками - они смеялись вместе...
Усаживались, наигравшись или чуть устав, рядышком, замирая сердечком, касаясь крыльев друг друга, дотрагиваясь до лобика друг дружки и смущенно-робко наклонив головки: им было хорошо...
Но однажды... мир изменился для них навсегда, небо было надолго закрыто ало-стальными штрихами, и первые, мягкие перья улетели, больше не поднимут ввысь крылья; (уже ли навсегда?) тревожные, они бросились к дверце, в которой оно отражалось, быть может, еще можно успеть попасть, спрятаться в высоте? Но миг - и небо в дверце задрожало, враждебно-холодно потянуло в себя; не отпуская (птенцы тонули).
Попугаи испуганно пищали и старались выплыть; плакали, глядя вслед перышкам - на эти грустно и тревожно качающиеся на земле и воде лепестки их души; их соберут в украшение, купят богатые, полюбуются день-другой и выбросят; равнодушно смотрели, как вода затягивает их...
Они закрыли глаза, с грустью уже навсегда попрощавшись с теплыми облаками жизни; как... Очнулись - их вытащили и перенесли в комнату; сухо, темно; но мягкая перинка подушки и орешки: они будут жить! В радости попугаи снова прижались старательно друг к дружке, давая себя взять в руки спасшей их девушке...
Мальчик и девочка росли у нее, и видели, как другие попугаи тоскливо ждали ласкового слова от тех, кто их кормит и в сознании зовется "хозяином" (с гордостью он принимает на себя эту роль, сажая птиц в клетки и украшая их, хвастаясь, что любит питомцев).
Они же были на ее руках или ползали на мягких подушках у окна; медленно за его гранью сменялись времена года; с деревьев начали опадать розовые лепестки, и они закрыли глазки, пряча слезинки (они не смогут больше так же свободно летать вместе с ветром, хоть и не были в клетках, у них нет крыльев; и даже тех теплых маленьких напоминаний о них – перышек)...
Тут они... С изумлением обнаружили, что больше не тонут в дверце неба (там светло и высоко, но не затягивает, клювик стукнул о дверцу - и все!). Это было зеркало; попугаи, боясь поверить в счастье быть живыми и видеть небо, боялись дышать, с замиранием сердечка они снова заглянули в него - та же синева, и, совсем как в детстве, порою в ней кружились розовые лепестки...
И они смотрели с увлечением за их полетом, переживая, когда один из крошечных розовых капелек сказки их мечты цеплялся за дерево и замирал - упадет он или останется, или неожиданно улетит высоко-высоко, или плавно покружится на месте, ожидая других лепестков, вот он радостно летает с ними, они вместе, улетают к звездам...
"Они - словно мы!" - говорили друг другу глазки попугаев, они снова опустили их (они подросли, не покидало ощущение, что это знак, что неспроста они видят вновь вдвоем это нежно-розовую дымку рассвета); внутри поднимался трепет, тоже похожий на ожидание, от которого иногда рассеянно слушались рассказы о чудесных странах, несколько устало и скучающе порою кушались ягодки, не спалось; он говорил им: "Вы снова взлетите!"...
Ожидание их становилось любопытством, ожиданием разгадки тайны; они внимательно, не покидая друг друга, старательно заползали на столы, шкафы, вытягивали головки в сторону окна - там летали птицы, воздушные змеи, самолеты; может, и они это испытают, если их хозяйка взлетит (девушка летать не умеет; но она может сесть в самолет); и они стали ждать, в предвкушении перемен, смешно и нетерпеливо потопывая лапками...
И это случилось - попугаи на руках ее смотрели в окно самолета - небо стало ближе, как будто они сами, на крыльях, были в нем - огромное, легкое, его теплый, нежно-розовый оттенок облаков чувствовался сквозь стекло; девочка от волнения подала лапку мальчику, и он взял ее, они смотрели друг на друга и не смели себе признаться: "Мы снова летим вместе!"...
Они оказались в другом месте, готические решетки напоминали клетки, хмурые облака совсем не такие, как были на высоте; казалось, темнота царила здесь и завидовала жизнерадостной их розовой окраске, она хотела поглотить их, стала пугать; хотя притворно уверяла в своей пустоте и неподвижности; они с надеждой заглянули снова в зеркальце, где столько раз видели светлое небо и белые облака; но сейчас там - также темнота, все переменилось; как жаль, что не подняться снова, пусть и самолетом, в момент, когда все было, как в детстве; не убежать...
Не хочется оставлять спасшую их девушку, что не побоялась ничего и бережно их лечила, кормила, не отдавала никому; но темнота, как она хочет перечеркнуть, обрезать все хорошее и разумное, искреннее, как однажды уже забирала!.. Девочка дрожала и ползала на одном месте, утешаясь воображением того, что она убегает, учится это делать...
Мальчик обнял ее головкой; они уснули; вдруг... Луч, тонкий розовый, коснулся его щечки, такой же радостный, верящий в будущее, в лучшее; он промелькнет так скоро; он стал будить ее - скорее, посмотри; она... Тихо прижалась к нему, не упрекнув и забыв, что не выспалась - в ее глазках читалось счастье - они вместе видят точно себя - двое воздушных розовых попугаев слилось в один луч; он проливается невидимым дождиком на их грудки чего-то мягкого, светлого, теплого...
Оно все еще с ними (их маленькое мгновение, в котором они летали, смеялись в капельках синих листиков); вокруг точно снова закружились розовые лепестки, опавшее цветение то было, или их перья - они не знали; только кротко и с любопытством впитывали в себя осторожно секунды розового луча... Он разлился по ним и ускользнул в... дверцу зеркальца; торопливо они поспешили глазами за ним и...
У мальчика отнялся дар речи - в темно-мутно розовой, рассеивающейся дымке он увидел девочку, будто себя - ак похожую на него, только поменьше и с более тонким сложением тельца; ее... покрывали нежно-розовые, восхитительно переливающиеся перья; пересечения луча, словно срослись у нее на спинке, образуя сияющие... Крылья! "Ты вернула мне крылья, ведь... Смотри, они у тебя!" - прошептал он ей, дрожащей лапкой придвинув зеркальце.
Она посмотрела - розовый луч осветил ее спинку, тепло и мягко. "Это все ты!" - ответила она и склонила ему головку на грудку (она чувствовала, что он точно обнимал ее крыльями, сверкающими, как солнце в закате, розовыми переливами)...
Они забыли в то мгновение, что не имели крыльев, что уже настал день, привычно чуть серый, обыкновенно так пугавший их, они не слышали карканья воронов, навевавшего так часто кошмаров; в глазах их у друг друга был только лучик, розовое переплетение, укрывающее их в объятии словно их перышек и переливающееся мелодией дождя счастья детства...
...Легкие, крошечные, точно перышки розовых попугаев, что…
Хранили в себе солнце, кружились в приятном ветерке, не вынося ощущения радости полета, покидая крылья и уносясь ввысь...

Vincent…

Поздний вечер. В последнее время не спится, может потому, что я не могу поверить - прошел, казалось, целый век - а я еще живу; как незаметно одна эпоха сменилась другой, а в контрактах не замечаешь...
Стабильные и не очень, многостраничные формальности с подписями; обязывающие встречать много месяцев лица; которые потом или хочешь забыть или вынужденно вспомнишь, услышав о премьере нового фильма...
Как волшебно - я проживаю в них: историями, что после меня останутся, они перенесут воображением и сопереживанием за героя в себя на всей планете мальчика или девочку, взрослого или юношу, быть может, вернут молодость моим ровесникам; как мне когда-то...
Готической расцветки пленка или черно-белые ленты (что наиболее классически) - в один момент я думал найти в них свою мечту; интересно, право, увлекающе-интересно ведь почувствовать себя среди канделябров и средневековых стен замка, в их потемках скрывается камера и съемочная группа; так давно к ней привык, что только оклики и команды режиссера приводят в робость...
Никто и не догадается о ней, скрытой за отвернувшимся по сценарию персонажем ("Уверен, он читает про себя свой текст" - мелькнет в голове зрителя). Почти так - я задумался о дивной природе слов - через них вживаюсь в роль, они подсказывают, как посмотреть и взять за руку партнера по фильму, простые, отпечатанные на машинке буквы - цепочкой этих процессов перенесут нас и наблюдающего за нами в маленькую жизнь...
Она пронесется отголоском одной великой мелодии под названием искусство и не исчезнет, порадует, я уверен; надо постараться, "Винсент, ну привычно ж для тебя - стараться, соберись!" - и возвращаюсь на сцену; что перед оператором, что перед залом театра - одна сказка, так давно, оставшаяся ею только для зрителя...
Я же переговорю с режиссером, когда прийти вновь и, устало сняв костюм и смыв грим, одену простенький плащ, шляпу, пойду домой; по темной улице, освещенной изредка фонарями - годы они стоят, рисуясь выкованными узорами, не хотят, чтобы мимо них равнодушно проходили, надеются, что человек полюбуется его мягким светом и капельками дождя на его стекле; но он торопливо станет рассматривать афишу нового модной премьеры, лозунги, плакаты кино, что фонарь освещает...
"Быть может, и я так же?" - тревожно осеняет догадка. Я запомнюсь как имя в титрах, исполнитель с характерными чертами и манерой, а более всего - ролями - кому-то буду неприятен, для кого-то стану родственным характером, живым и оставшимся сквозь века воплощением его собственного или того, чего ему делалось испытать; а никто, наверное, не вспомнит, как продумывал я свой стиль, что ощущал вместе с героем, как советовался с друзьями, кого любил...
Хотя, быть может, и нет в этом особенности, и нет в этом поэзии, как нет загадочности в воспетой поэтами луне (смотрю на нее в окно) – думаешь - она нежная, мягкая, белоснежная, воздушная жемчужина, а вспомнишь, что она такое - холодный серостью камень, отраженный свет, каких в Космосе тысячи; ну и представителей моей профессии - тоже тысячи, и все они стараются жить и выживать, не терять лица и благовидной улыбки; все они, как и я, жалеют, что успели так мало оглянуться на простые лестницы и двери своего дома, в глаза друзей и любимых; время гонит их вперед, забывать себя, накладывать пудру и подводить взгляд для эффектности вида на экране...
И, как и мои, их глаза постепенно устают и болят от косметики, резких вспышек камер и мелкого шрифта договоров и сценариев, от бессонных ночей и от невидимых, тревожных слез - незаметно под тем же фонарем луны мчится эпоха вперед, меняя местами вкусы, жанры, имена, новые, более эпатажные... Мы все стареем и, тем более, когда устаем от собственного антуража, теряем половину, а то и больше, поклонников, конкуренция больше подчеркивает наши седины одиночества, что искренне мы мало понимаем, зачем мы здесь...
Знаю нескольких ребят, немного старше меня или младше; разных темпераментов, целей, манер персонажей - все они приходили к одному - сожалению (очень бы хотелось остановить всем нам время; где мы молоды, еще счастливы, имеем успех, а главное - веру, что нас любят и впереди столько интересных для нас и публики ролей)...
Иллюзия ли это? Еще с первых лент я замечал, как бесконечно-бесконечно тянется, вроде бы, рабочий день - попил кофе, поболтал в перерыв с тем, с кем наиболее сблизился, вспомнил что дальше, ждешь, когда следующий акт - при хорошем настроении - чтобы еще успеть поиграть в жизнь, что выбрал из миллиона существующих в реальности и снах, фантазиях сценаристов; в плохом - чтобы поскорее закончилась эта суета с репетициями-примерками, долгами-зарплатами...
Бесконечно крутится-крутится пленка, мелькают кадры, вспышки, пикает записывающая звук аппаратура, меняются блики и тени, декорации, лица, эпохи... бесконечно ли? Не успею оглянуться - в трюмо гримерки мне уже не двадцать... вот уж и не тридцать... и даже не сорок... Время все летит, хотя крутится в мозгу тот же текст: "Играй. Тебя все еще помнят!"....
После любви - добрая память - вот что может согреть нашу теперь редкую и тесную семью, ждущую предложений не из романтики уже, с практичным взглядом осторожно беря в руки хрустальный бокал из реквизита (он более не кажется бардовым морем тайны; просто дорогой); как грустно это осознавать - Тони, Бела, Рони, Бад, Лу... - что приключилось с нами?..
Помнится, прихожу робким двадцатисемилетним мальчишкой и робко смотрю на вас, восхищаюсь - вы, несомненно, благороднее, мудрее, смелее; от вашего мастерства, уверен, еще тогда не чувствовали зрители расстоянии между вашими героями и пленкой, они словно вместе с вами переживали, боролись, совершали внутреннюю драму; ощущали от вашего взгляда и голоса холодок страха или напротив - легкость на душе, как среди добрых и старых друзей, улыбались вместе с вами...
Теперь вы улыбаетесь так редко, вне экрана ваши добрые глаза спешат скрыться за очками или закрытыми дверями (то, что полюбили, быть может, только ваши образы - какой актер не простит этого зрителю, но вам лгут...). Обида тихонько впитывается в ваши руки и походку, теперь разбитые, медленные (неужели и вправду вы чувствуете себя теперь просто все еще живыми, но никому не интересными, застывшими в лице известных монстров; и они вас больше не поддерживают...)....
Как странно, это были точно ваши дети - и они покидают, вырастают за гранью миллениума, портятся их характеры, их избаловали вниманием, отдают поиграться ими другим, невидящим того, что взрастили вы! Сейчас мало кто оценит трагедию Франкенштейна или Мумии, безумие Дракулы, Невидимки, хаос Мухи... Режиссеры, как неразумные приемные родители, или даже скорее - хозяева питомцев - разберут их по принципу: "Да это ж было классикой; а им можно напугать и здорово заработать" - и зрителям, точно детям, покачают потом почти бесконечно-серийно-фильмовой игрушкой; по такая потом эпатажу, цепляя и заманивая...
Разве вы это предчувствовали; долгими часами знакомясь с романами и рассказами, откуда взяты наши герои; репетируя перед зеркалом, предлагая режиссеру свое видение характера его, споря с ним, рискуя остаться без получки и обеда, и все же отстаивали это, самозабвенно, до абсолютной физической усталости играя на площадке, стараясь изо всех сил вложить свою душу, сберечь ее видение и уроки через персонажа для потомков; жертвуя здоровьем, личным покоем, счастьем?
Так ли работали, пренебрегали своим детищем и забывали свою ответственность перед тем, кто к нам приходит, занимая уютное место в зале во времяпрепровождении и в кино- и просто театре; перед тем, кто нам верит, следит за движениями наших героев, как за шагом своих близких друзей или своими? Осознания этой трагедии не стоит, не стоит делать более острым, калеча ваши судьбы; но...
Вы ушли, мои тихие, верные друзья (мы были как братья – часто… втроем просились на один фильм, чуть перемывали кости коллегам и режиссерам за рюмочкой в кафе, шутили, делились друг с дружкой новостями своей индустрии и личными делами, гуляли по нашим сероватым и дождливым улицам, раскрашенных только разве плакатами, иногда… ссорились, порою замыкались в себе или проблемах, иль на личной жизни, и не разговаривали, иногда ревновали к интересам один одного или к дружбе друг с другом, случалось, цеплялись к словам, характеру или поступку один одного, из скуки-вредности-шалости строили пакости, точно дети, но потом… мирились внутри себя и внешне, радовались, что есть друг у друга, знали - мы были одной семьей)...
Что кинопленкой ускоренно-щемяще невозвратно бегут лишь вспоминания... - передо мной фотокарточка на пробу фильма, где мы все втроем: слева Бела, кокетливо держащий провод от реквизита (ему нравилось позировать). В халате доктора-гения, с привлекательно-хитроватым прищуром, но таким искренним и добродушным; посередине Тони, больше известный как Борис, в с извечными, искусно вырезанными скульптором-гримером, шрамами на руках. В специально узком, на два размера меньше пиджаке, чтобы подчеркнуть гигантский рост его героя, со знакомыми каждому электродами на шее и швами на парике, тихий и спокойный, вот-вот грозящий проснуться от молнии и навести ужас на зрителя; справа я примостился, право, не очень тогда был готов к фото, едва успел переодеться в простенький костюм героя, потому и ерзал, хотел спросить - "А что, банкет и праздник в честь чего?" Ну и вышел оттого - с непосредственным вопросом в лице, с приоткрытым чуть ртом, с немного приподнятой одной бровью (к лицу это было моему персонажу тоже - доброму и кроткому Кровелю)...
Одно из редких фото, где мы все еще молодые и в душе и на лицо еще ничего, вместе)... Сейчас же... Мне грустно... еще тоскливей подумать в глубине души, что, как страшно, быть может, кто-то и не знал вас, не вспомнит… - без вас мой мир осиротел…
Да и он уже не тот, что был тридцать или уже сорок лет назад, мистически не замечаю уже времени, как если б смотрел с ним кино, или строку титров и не обратил на оттенок его собственно присутствия внимание - машины все быстрее, фонари все неоновей, а в сути что-то ушло, может, мне так кажется из-за оценки мною современных сюжетов? Раньше упор был на нас, актеров, сейчас... Актеров можно придумать и без людей, нарисовать на компьютере, заменить спецэффектами, а правильно ли это?
Мы ведь были скромнее и цветогаммой, и техникой, а не одно поколение смотрело пленки с нашими героями и пересматривало (теперь иногда посмотришь - и через полчаса уже забудешь и вспоминать не захочешь)... Быть может, вопрос в реальности - кино уж не реальность - ему все меньше нужны люди, все больше тот свет и узоры (м-да, сбылась мечта фонаря на моей улице - теперь ему внимание...)...
Стыдливо задумчиво опускаю голову - завидую ли я ему и нынешнему веку? Жалею, из-за пережитого, прошлое? Отчего? Луна все так же светит в окно моего старенького дома, освещая шоссе; слышится гул машин, огни проспектов и рекламных щитов, прохожих, едва различимых в ночном шумном городе; а я по привычке беру наугад сценарий мыслей и читаю, обдумываю...
Поздний вечер. В последнее время не спится, может потому, что я не могу поверить - прошел, казалось, целый век - а я все еще есть; как незаметно одна эпоха сменилась другой, а в игре ощущений не замечаешь...
Как… все идет вперед, будет идти, иногда переплетая эпохи со вкусом или не очень, в неоново-цифровом потоке, отображая черно-белое, цветное, объемное, придумывая новые лица, костюмы, декорации, эпохи и давая читать истории о них для воспроизведения новым поколениям, радуя и воспитывая на новый лад мальчиков и девочек, юношей и взрослых, новой школой, старая...
Тихо себе ждет на полочке, в лентах, причудливых ниточках из прошлого, атмосферы «ретро», чинная, спокойной гаммы, все же загадочная, хоть и простая, с так знакомыми мне именами...
Быть может, и они будут вам интересны (как жили, как думали, откуда взялись те самые существа, имя которых до сих пор у вас в мировоззрении; как они выглядели и благодаря кому); спасибо, если вспомните их, и если мое встретите -
Vincent...

Театр грязи...

...Он нервно колышется кулисами из дождя, косые иголки его блестят, казалось, мягкие, но они холодны...
Быстрые и не обращающие внимание, забавляются они с тропками, превращая радостную твердую дорожку в вязь, глубокую и ледяную; жадно тонут силы, светлое или белое пятнышко там...
Где, давным-давно, выдумали, что на свете есть чистота и порядок, послушные капризу и развлекающие; как грустно - даже когда на сером небе нет грозовых туч, угрожающих этим придуманным вещам, чувствуется, что вот-вот настанет черно-жидкое, царящее море...
Из него выглядывают такие же, как я - усталые от иллюзий и от реальности, от сна и дня, неухоженные, немного с придурью, хотя... Быть может, они не актеры в этом театре грязи - живут в ней, привыкнув к состоянию растерянности...
Когда что-то путается с другим, мешает, толкается, пробивая себе пространство в сухожилиях мутного химического хаоса; смотришь, не можешь отвести взгляда, представляешь себя на месте выбранной разбитой куклы или бумажного кораблика, рисуешь в воображении, как она приплывет к маленькому человечку, которому понравится, что будет любить ее, купать, кормить, водить к другим куколкам...
Но она все плывет, и никто не обернется, не подумает, что она хорошая, быть может, красивая, тихая, добрая... нет, она грязная, разбитая, старая, брошенная, ненужная, ее вид внушает утихающим вдали шагам лишь брезгование ею, отчего так?..
Вопросы, размышления - один бедственно-скупой на радостные оттенки ком, в нем вязнем, как наши ноги, задевающиеся не то об разнесенный станок, не то об проломленные лестничные перила, что ж, в прочем, надо смириться, рассеяться, ведь я до сих пор передвигаю ноги, по куцей навырост кофте чуть не по колена пробегает ветер, дело снова к дождю, надо познакомиться с соседями...
Они представляли собою группку красноносых с припухлыми и в то же время истощенными лицами, с неряшливыми кудрями, усами, наспех выбритые и потому с порезами, забавно дерущиеся из-за нескольких вышвырнутых одним эксцентричным господином монет, он сказал, что не чает в нас души...
Ее мы могли наблюдать, познавать каждым вечерком, собираясь в пыльной зале, слушая музыку, наблюдая его монологи и посматривая миниатюрные, вырезанные из картона скульптуры, старые картины (это все отдавалось в душе осторожным, многозвучащим словом - "Театр")...
Иногда и нас приглашал играть - мне доставалась роль королевы, в простеньком платье и с куцей диадемой; что судила средневековых героев; нимфы, стерегущей статуэтку, дегустирующей редкое вино под руководством севилье аристократки...
Последнее перевоплощение было наиболее приятно и мне, и товарищам, как и я, употребляющим до этого вместо воды (да и еды) какую-то едко-спирто-сладковатую розовую сивуху; от нее язык разучивался соображать, что надо говорить, руки и ноги едва держались с головой, да и нос становился красным, как у них...
Все было привычным, одним и тем же - мы напитывались высокой культурой, успокаивали душу ее игрой, налицо же галдели после удачной реплики, дергали, как дети малые, то одну, то другую кнопку машиной звукозаписи для постановок; за что нас били, и называли не иначе, как "пьяный сброд"; телу было обидно, возмущалась каждая частичка его, но оно смеялось и улыбалось, продолжало тихо плыть по течению перетекающих друг в друга сценок...
А небо было все таким же серым и, казалось, тоже состоящим из грязи, методично, искусным кулинаром, помешивая ее, делая еще гуще и острее, соусом-дождем, здание потихоньку проваливалось, в один момент... оно упало; хотя и побитые стекла и потертые паутиной залы целехонькими смотрели на нас пустыми тенями; однако оно умерло - господин, дававший нам денег и приют, кормивший, хоть и руками своего помощника бивший нас, игравший для нас и даривший крошечные жизни на сцене, покинул театр...
Чтобы не плакать, заглядываю в грань бутылки, которую, если и не пью, то всегда ношу с собой, как память-тростинку, вытаскивающую пусть на миг из плотного болота абсурда; отходно-черное месиво ожило с новой силой, оно, как жизнь, или точнее, как отражение ее - не стоит на месте; сожители-оставшиеся выли и, не в силах стоять, падали в потоки грязи, обпиваясь сивухой и, водя аффектно черными от земли руками в ее ручье, испуганно лаяли, как брошенные щенята (кто увидит - только посмеется, а им больно!)...
Их так много, изумительных, почти безмолвных и по-детски грустящих; восхитительно, у меня не было столько щенков, красноносых взрослых малышей, в попранных костюмах и с сединой, или только выросших, а все одних - одиноких, запутавшихся в этом театре грязи крох... Попробую их приободрить...
Подбегаю к каждому, периодически тоже падая в черно-тошный ручей, вытираю рукавом лицо, не сдерживая эмоции, с улыбкой, точно опять маленькая, тискаю за обвисшие щеки, обнимаю и покачиваю в объятиях; пробую петь песенку и даю розовой нашей общей мамки-напитка; конечно, и они понимают, что это только думают; что делать? - совсем одни, надо как-то продолжать жить, то есть передвигаться, обмениваться взглядами и шагами, с любопытством пробуя притронутся к ускользающей красоте (статуэтку мы спасли)...
Глядя на нее, я внутренне примеряла к себе сотни состояний, как актер, ныне опустевшего без него театра, менял парики и грим с костюмами - удобно ли сейчас находиться в смятении, стоит ли жаждать еще... не то игры в миниатюрную сказку, не то сивухи; следует ли предаваться щемяще звонкой в тиши, умиляющей взор ностальгии? Кругом - грязь, темнота, паутина... Оглядываюсь...
Замечаю в ней бабочку - настоящую, нежно-красочную, с трепетом подграгивающую всем тельцем, чуя неподалеку, вроде бы безобидного, но хищного паучка, пробовавшего обмануть чутье медово-ласковой расцветкой и крошечным размером; он близко... Движения его тихи, на первый взгляд - замечаемы и медленный, но миг - и он уж тут; как действие психотропной малиновой жижи, так обожаемой мною и моими товарищами, сама не знаю за что...
И так же от одного ее вида мы делаем вид, что радуемся, тянемся к ней, а в глубине души признаемся себе, что это тяга к яду, противоестественная и ничего более; что на самом деле мы хотим выбраться из этого театра, где на нас орут и бьют, где теряемся и выставляем себя посмешищем в бутафорских зарослях сценок; а желали бы убежать, улететь...
Как та бабочка из паутины; ей напомнили ее блестящие росинки мягкий и душистый цветок, его стебелек дышит теплом, воздушными лучиками, хорошего, живого; что дарит радость, счастье; живительный нектар; но то - паутина, безжалостно клейкая и завидующая ее крылышкам...
Осторожно беру их очаровательную хозяйку в руки, вытащив из бело-слизких ниточек; подношу к лицу - краски ее хрупкой спинки, казалось, изумленно-тоскливо покрываются бледно-тусклой поволокой (и снова, и опять дождь); надо под занавес, вглубь здания...
Там пьют и громко смеются или перебраниваются в драке, засыпая, приставая один к другому с предложениями скучной игры или сообща посмотреть туда-сюда, вздохнуть в ту сторону или иную, послоняться; другое на свете так ранило или надоело, что забыто, как сон с похмелья...
Осмотрев комнатку, где они были, привычно скромно устраиваюсь на свое место и пробую играть с бабочкой, как делала это с пьяными обрюзгшими товарищами-будто щенками: оттираю ей грязь с лепестков крылышек, стараясь не сломать; тихонько целую и глажу, другой рукой предоставляя моей новой подружке ползать по ладони, все трясущейся чуть от сивухи...
Видно, ее цвет и запах пугал бабочку, и она тревожно шевелила усиками, когда парочка мужичков с блаженными полузакрытыми глазами и розовыми щеками предложили жестом (говорить они почти разучились) искупать в ней или напоить ею крылатую малышку; обдумываю, внимательно оглядывая ее, как будто ища в ее утонченной фигурке-цветке правильный ответ...
Была бабочка розово-кремового цвета, небольшая, простая; но такая изумительная, новая, красивая для меня и для тех немногих, кто тоже сообразили - непросто насекомое; что-то надо дать хорошее, радующее этому чистому малышу воздуха; кто знает, быть может, она полетит в небо, высоко-высоко, подарит нам лучик солнца...
Его так не хватало нам, замерзшим, задурманенным душной атмосферой театра грязи; беспрерывно поглощающих искусство когда-то ради спасения; после - из-за забавы, после - для количества, бездумно-устало, не видя в нем ничего, кроме круга памяти, в котором унижали, любили только для себя (чтобы было кому слушать и была полная сцена)...
И теперь не было будто для меня ничего, кроме этой бабочки - на минуты она стала для меня всем, чего я на самом деле хотела, покорно одевая куцее платье королевы или аристократки - ближайшей подругой, даже половинкой,.. дочерью! Я смотрела, как она аккуратно умывается лапками - и мне не надо было ничего больше, было хорошо, как никогда, свободно, покойно; умывала ее и поила дождевой водой, вытирала и прижимала к груди; не заметила, как...
Бабочка встрепенулась и улетела; как оглушили; внутри беспокойство и тоска, какой еще не поднималось - чистое, прекрасное создание, забери меня с собой! - с затаенным дыханием; в безмолвном крике открыв рот, бегу за ней, не обращая внимание на то, что после дождя еще больше грязи и он обещал вновь разразиться...
Падаю и... со вздохом давлюсь розовой ложью, инстинктивно захваченной с собой - нужно вернуться, чтобы подобие щенков не осталось в одиночестве, как я, да и кстати, надо им дать сивухи глотнуть (ломка настает так скоро); кап-кап...
Дождь, зашелестела грязь; разбито иду под занавес здания, не оглядываясь, иногда рефлекторно косясь на бутылку; шатаюсь, вязну и тяжело поднимаюсь, надо как-то продолжать жить; быть может, хотя бы ради памяти о часах блаженства, когда еще не были пресыщены ни жизнью, ни искусством, ни напитком, ни сном, ни разочарованием, ни усталостью; в секунды; в которые незримо было солнце на ладонях...
Тихо улыбаюсь - несомненно, точно все еще со мной ты, бабочка, что так странно сделала в миг спасительным лучиком, навек закравшимся в душу, косой и хмурый дождь...
Театра грязи, в нем...
Как твои крылышки, шелестит для меня, для нас украдкой где-то в глубине своей, тайной чистого, прекрасного, живого косой шепот падающих капель...

Лилия на подушке

... Капельки на ней катились, тихо, медленно, они были словно слезы...
Грусти... - Флер Де Лис лежала на перине и подушке шикарной кроватки и смотрела в одну точку, устав плакать; распускались цветы и тянулись к солнцу травинки, маленькие и взрослые волшебные пони сказочной страны, в которой она жила, радовались этому и весело болтали, щипля ростки, бегая и смеясь...
Она не хотела всего этого и знать, безнадежно обняла рукой подушку, безразлично оглядываясь на трюмо, окруженное пудрами-помадами, попонами и бусиками (Флер была самой красивой лошадкой); но и это ее не утешало, а когда-то она так любила встать, поправить изящную нежно-розовую челочку, взбить густой локон гривы, подвести длинные реснички хорошенькой мордочки, похожей на лисью...
"Я лиса, я дура! - жгучая, терзающая душу, капающая слезинка снова подсказывала девушке-пони этот монолог, - Я не хочу жить..."... У нее было много подруг, в числе которых числились и принцессы, и болтушка-Пинки-Пай, которой стоило угостить приятельницу мороженым с коктейлем - и грусть ее рассеивалась; сейчас...
Флер Де Лис постаралась вычеркнуть из памяти, что у нее есть все это, все ее сердце было полно переживания одного и того же момента - как она пришла раз домой, отлучившись за пирожными, а любимого уж не было; что сделалось с ее душой!..
"Он меня разлюбил! - мелькнуло у нее в голове моментально. - Я - просто манекен, для всех!" - после этого непродолжительного мелодраматично-трагического внутреннего рассуждения она бросилась на кровать и заплакала...
Пирожные остались нетронутыми, потом их стащили шалунишки-белочки Флаттер-Шай, что чутко подбежали к пони, рыдающей в подушку, пушистые рыжие малышки старательно тыкались носиками и лобиками в щечки, плечи, гриву Флер, принимая на себя ее боль; но она плакала-плакала, даже не оглянулась...
Вдруг... Все картины, смущающие и опечаливающие ее чувства, рассеяла... лилия; этот тонкий, белоснежный цветок сверкал, как звездочка крохотными капельками росы; точно так же блестели ее глаза, когда она впервые увидела своего возлюбленного... Аромат лилии осторожно одеяльцем укрывал утомленный лобик лошадки, казалось, его листиками вновь... распускается надежда и мечты, воздушные, тонкие, как дождь лепестков волшебного цветка сна...
Осторожно на цыпочках он проник в ножки Флер, они сонно уложил хозяйку спать, она счастливо вздохнула от этой мысли: "Что-то зря я, только цвет мордочки испортился... Какая же я глупая! Ведь... Я его люблю, он вернется!" - шелестом дождя, розового, сладкого, как пирожные, шептало эхо дремы (она танцевала в нем под белыми снежинками, теплыми, легкими, как облачка; с ним, с ее любимым)...
Лилия на подушке точно ожила, крошечной крылатой пони-феей она аккуратно поправила крылышками-лепестками челку спящей, гладила ее, обнимая коротким стебельком; не замечая, как мягко опустилась синева и зажглись ее небесные сестрички - звездочки...
Они приглашали цветок покружиться в их сияющем хороводе, полетать, помечтать с белой, как он, луной; и словно лилия внимательно смотрела на месяц, почти круглый, мягко рассыпающий тоненькие искринки на грудку, мордочку тихо улыбнувшейся пони, она протянула одну ножку и наклонила грациозно, смущаясь, головку - во сне ее взял за ножку ее жених; подаривший перед этим букет лилий...
На подушке такое же диво природы, сосредоточенно держащееся одним краешком за приятно-розовый локон Флер; думало о том, что она - ее частичка, такая же белая и красивая, радовалась, что могла облегчить ее страдания; она подмигнула звездочкам, что с интересом смотрели на нее с неба, "все будет хорошо" - говорил ее взгляд...
Лилия поправила юбочку из лепестков, приготовившись счастливо встретить ее изумленную улыбку - перед девушкой-пони стоял ее парень, смущенный, ему стало грустно, стыдно - интуитивно он приподнял полог ее сердца и нащупал там тревогу, слезы...
"Флер, красавица моя, прости, что так долго" - прошептал он, наклонившись к ее мордочке, спросонья поводившей ресничками; и поцеловал...
Цветок был в мгновение чуть смят - они обнялись; вместе потом долго говоря, долго глядя друг на друга, с улыбкой краснея щечками, что снова настал день, а пирожных уж нет, услышав разговоры Пинки-Пай, щелканье белочек Флаттер-Шай, мах крыльев принцесс, отправляющихся осматривать свои земли...
На них веселились, щипали травку веселые пони, радовались солнышку; Флер Де Лис снова радовалась вместе с ними...
Она была счастлива, что любимый вернулся, а...
На подушке сверкала росой белая, изящная лилия, она как будто зная - это любовь...

Лес эльфов

... Малышу-эльфу Кузе не спалось: в эту ночь будет что-то необычное; листочки и ягодки у его домика задрожали...
Они точно слышали, как с каждой падающей капелькой дождя опускается звездочка - игривая, маленькая непоседа ночного неба; она то притаится в травинке, то прыг-прыг по дорожке, поправляя юбочку и отпуская от нее лучики...
Обрадованные возможностью поиграть, они с охотой стали исследовать лес - один тронет паутинку, другой искупается в маленьком озере, третий водит с братиками-лучиками прятки в густой кроне и ветвях деревьев, а один из них...
Тихонько щипнул за носик Кузю, как бы говоря: "Не грусти, ты не один!"; внимательная кроха-эльф проводила его глазками до... таинственного сияния на опушке леса (что-то впереди).
Любопытный малыш вскочил, поправив колпачок-шапочку, носочки и курточку, торопясь, как только мог - не пропустить бы, не упустить!.. Пришпориваемый такими мыслями, Кузя резво прыгал через пеньки с приятно-мягкими шляпками грибочков, стараясь не спугнуть светлячков, что дремали на травке, расправив переливающиеся всеми цветами крылышки...
Отодвинув их изумрудный высокий занавес, он восхищенно стоял на месте, не решаясь дышать - в лунном свете ласково, как диаманты, сыпались, переливались звезды, теплым, шелестящим колыбельную дождем; а среди них танцевали, кружились...
Крошечные юноши и девушки с остренький носиками, ушками и подбородками, в костюмах или платьицах из лепестков или крошечных целых цветочков, с мерцающими крылышками - то были эльфы!..
Их пестрый и быстрый хоровод плавно парил в воздухе, они смеялись и подпевали ветерку тихим гулом крыльев, колдуя всем малышам сладких и спокойных добрых снов и сказок...
Один из них с интересом опустился возле Кузи, осторожно наклонив к его лицу голову; мгновение спустя он улыбнулся и взлетел к луне, где продолжали кружить его друзья и падать звезды (кроха-эльф уснул, забавно подпирая кулачком пухлую щечку и приподняв бровки)...
Звездопад играл красками и, казалось, спорил с каплями дождя и лунный лучиками - кто красивее, кто искуснее выточет очертания деревьев и травинок, укроет их своими блестинками, украсит их в эту волшебную ночь...
В... лесу эльфов...

Dreams

... Вижу в них вновь сад и осторожный занавес луны; как будто явь стала сном и вернула меня в прошлое...
Еще тогда не знал я, что может отцвести самое хрупкое деревце - чувство; точно вижу его сейчас - такое белоснежное, переливающееся и тонкое, старательно тянется оно к розовой дымке, что еще не рассеялась после заката и к низким-низким мерцающим разными оттенками звездам...
Подхожу к нему, осторожно наклоняясь и пробуя разглядеть, отчего мне не показался призрачным, хотя кругом туман, его грустный свет?
Почувствовав шаги, деревце испуганно отклонилось, не щадя красивых изгибов веточек; это снова ты - наверное, подумало оно каждой ниточкой гладкой и хрупкой коры; в красивом платье с огромным, высоким бантом на спине была похожа на бабочку; так же беспечно бегала в саду; не обращая внимания ни на время, ни на...
Него, что доверчиво, распускало аккуратно каждый лепесток, выпрямляя и подбирая ему приятный наклон, аромат, чтобы мягко падала тень и украшала бликами твое платье в лунном луче - оно так надеялось, что ты погладишь его, уставшего стоять в просторном и холодном саду, где на скучила волшебной расцветки трава и ее блеск...
Но ярче и интереснее для тебя был цветок; большой, что походил на шляпку или корону; розовый, казалось, с диамантом в тон ему внутри (так чудно переливалась роса на его линиях). Поспешно ты сорвала его, закрепив на длинных черных волосах, долго любовалась собой в отражении кроны одинокого деревца сказочного сада, а после...
Убежала, так же легко, как и появилась, и словно незаметно, и так же розовая дымка переплетается с туманом под тихий шепоток легкого ветерка; звезды дышат мерцанием и смотрят внимательными глазками вдаль, на приближающийся мутный желтый покачивающийся огонек...
Он стал ближе: я приблизил к деревцу фонарь (в нем огонек, живой малыш, что-то в нем есть от твоей улыбки), чтобы мягкие лучики укрывали его будто дрожащие от темноты листики; хотел понять, поймать это мгновение, когда оно стало таким, чтобы исправить и оживить его; наклоняю голову, задумываясь, вдруг подобно каплям дождя...
Закапали на щеки мне затеплившиеся крохотные перышки! Мягкие, ласковые, радостным, осторожным касанием они отрывались от... веток и смело поднимались вверх, как будто искали кого-то...
Они кружились, наливаясь светом, как бы заново распускалось деревце; миг - и вместо него вспорхнула бабочка, легким перезвоном машущая крылышками, сияющая, нежно-розовая; она скрылась, улетая в небо, в луну...
Я смотрел ей вслед и невольно тихо ахнул (лишь вспомнил тебя, только пару секунд); подобно снегу сад укрывали белоснежные, теплые, мягкие, воздушные лепестки, так напоминавшие твои глаза...
Знаю - ты счастлива и красива, бежишь вперед, за новыми волшебными цветами, быть может, совсем позабыв о маленьком белом деревце в том саду; что проснулось для тебя; но оно помнит о тебе - и с новой силой распускается тихо, переливаясь в белой выси звездами...
Там, где... Dreams...

Пробуждение Амура

...Тогда в мире было смешение заката и синевы ночи; в бесконечных их переливах мелькали россыпи других цветов, что боги называли звездами; и смешивали их круг и узоры путей; думая, как придумать будущее земле...
"В нем она родилась; я приметил ее, будучи еще простой звездочкой, она привлекала меня; хотя не было в ней ничего особенного, ни блеска, ни красоты, но необычное и тихое сияние было у нее для меня" - словами точно проносится в созвездиях признание Амура...
Он не понимал, зачем более сильные краски синевы заглушают тоненькие линии рассвета, наблюдал рой звезд, и увидел ее; одну из них, но отчего-то, она показалась единственной...
Психея, как только он коснулся ее рукой, превратилась в девушку; было у нее кроткое и маленькое личико, небольшой рост; светло-розовые локоны и мягко-синяя туника; была она проста и задумчива; и кажется, от того еще сильнее любил ее Амур...
Боги прочили ему самых красивых богинь в невесты; он и не смотрел на них; во сне он видел только одно - как по его спящим глазам пробегает мягкий лучик от звездочки, непохожий на миллион других; он открывает глаза, с любопытством приоткрывая полог сна ради минуты, казалось бы давно знакомой - сотни глубин синевы и розового, блестки звездопада смешиваются, в поисках пути; но открыл для себя новый мир, где это осталось, а... виделась только тихая звездочка...
Психея рисковала затеряться в бесконечности, во втягивающем в себя все, а потом резко опустошаемом светом, и снова втягивающем, мраке; осторожно он подлетел к ней и протянул руку, взяв мерцающую крошечную звездочку в ладонь; позади рокотом поднимался ветер, грозивший все перемешать и вернуть в хаос...
Амур летел, старательно закрывая руками найденыша, что был ему дороже всего Олимпа и бессмертия; не боясь наказания и темноты, летел через перекрестки красок, хлеставшие по крупким его крыльям, не пускавшим; смело, затаив дыхание...
Он не помнил, как очутился в своем мирке - в белоснежном воздушном саду, где грозный рассвет отдавался только приятными розовыми лепестками; и, собрав силы, зачерпнул горсть их, построив подушку; на нее положил звездочку и, обессиленный, уснул снова, бессознательно обняв ее рукой...
Открыв глаза, он словно стал опять совсем мальчиком – как ребенок радостно предвкушал, что сон сбудется (Амуру снилось, что от его касания звездочка превратится в переливающийся прекрасный цветок или бабочку; он будет с ней летать по самым волшебным местам своего края, непонятый иными богами, под смешок и недоумение красавиц-богинь; но будет счастлив и легок, мир будет освещаться одним мановением ее крыльев)...
Но проснувшись, юноша... опечалился - ни звездочки, ни цветка, ни бабочки не было - лепестки, встревоженные движением, кружились, утешающе гладя своего хозяина по щекам, касаясь слез ("Как счастье недолго! Быть может, я глуп и был обманут?"). Он печально побрел спускаться из покоев к беспорядочно у далекому смешению звезд, синевы и рассвета, чтобы хоть еще раз посмотреть на место, в котором родилась изумительное крошечное ее сияние; может, она там и ждет его?..
Эта мысль придала сил Амуру, он торопливее полетел навстречу той буре теней, как... остановился - перед ним мирно сидела и играла на свирели девушка; маленькая, простая, но что-то невыразимо красивое и родное было в ее чертах для Амура; он опустился рядом с ней и... ошеломился - от девушки исходило незаметное сияние, пульсирующее, мягкое, каждое перышко его крыльев само тянулось к нему и впитывало, от этого наливалось красотой, теплом и силой; он не мог поверить в это, ведь...
Только та крошечная, простая, мерцающая звездочка вызывала у него такие ощущения, и только от нее так же он невольно едва дышал и незаметно наполнял я чувством полета и счастья, неужели то...
Она? И точно - присмотревшись, Амур увидел такое же, как у себя, мягко-синее одеяние; заглянул ей осторожно в глаза и... не мог отвести взгляд - мягкое синее облачко той звезды хранилось в ее глазах; кротко и с пониманием смотрели они на него; их хозяйка снова заиграла...
Это была самая светлая, воздушная мелодия, как если бы Амур окунулся в мир той крошечной звездочки; и, повинуясь впечатлению, он и вправду закрыл глаза - пронзительно-сказочно перед ним пронесся... его сон: юноша осторожно смотрит в звезду и воображение его окунает в нее; там... светлые сады из белоснежных тоненьких ветвей ростков, розовые лепестки отдают живительным, мягким закатом!..
"Я хочу быть с тобой хоть в мелодии! Надеюсь, ты меня простишь за это!" - сказала тихо девушка, закончив играть; потупив глаза, в которых читалось: Спасибо за все, мой хранитель!" (шепот звездочки отдавался в каждой нотке ее голоса; а сердце Амура от этого разливало на все вокруг его магический сильный и непобедимый свет, от него возрождались отсиявшие звезды, синева меняла кошмар и холод на тихий сон и тепло, мягкость)
"Это ты! - не мог сдержать себя больше Амур. - Ты вернулась, Психея, единственная звезда моего мира... Ни о чем другом я и не мечтал!..".
Сказав это, он осторожно обнял ее и поцеловал, и тут...
Амур открыл глаза, словно пробудившись от эха прекрасной мелодии; осмотрелся и не смел дышать от счастья - незримый, отчетливо чувствовавший, что обнимает невидимую эту девушку, они были внутри той звезды, крошечной, мерцавшей, что...
Отливала бело-розовым светом, озаряя весь, продолжавший крутиться, хаос и возрождая его...

Не, вот ведь правда-уже на книгу тянет)

Спасибо, стараюсь)

ПС Новинка
- Ванилька

...Осторожно приоткрыла маленькие глазки и с урчанием поправила юбочку из кремовых складочек; это необычная ванилька; солнечная россыпь играла на ее крошечном тельце; она была внутри двигающегося сказочного мира, что...
Ходил, говорил, любил иногда сладкое, тоже познавал мир и пути, в них не было пушинки древесных ростинок, как там, внутри него, где образовывались и падали сиреневые капельки; ванилька с интересом приоткрыла ротик потрогать их язычком - кислые, чужие; крошка поморщилась: она родилась...
Среди золотых мягких подушечек-сердечек, хрупких, приятных, как сахар; перезвоном раздавались шепотки между белоснежно-алыми цветочками, они питались отражениями облачков (их родина... тоже хотела полетать в светлом небе, но могла только ходить, говорить на непонятном им языке, смотреть на них и скучать)...
Вновь идти по пути, проходящим через пыльный асфальт и ряды зданий, в жизнь; путаный и меняющийся рой осколков дней и ночей; оттуда все выглядело вначале интересным и новым... но теперь кусочек этой волшебной страны растерянно забегал, топоча складками крема, нарастало в нем беспокойство: "Одиночество?"...
Отголосок этого слова передался каждой ниточке сложного и непонятного края, все, и без того строгих оттенков, теперь потеряло всякие краски, трещинки как морщинки покрыли лед, сковывающий тягучий и бесшабашный некогда источник (хозяин мирка ошеломленно опустился и спрятал голову).
"Что со мной случилось? До одного дня я жил, как приходится и был счастлив, ни в чем не нуждался; теперь... Нуждаюсь - найдись средство вывести из меня что-то маленькое, непонятное... - и прислушивался к себе - сердце, подобно вафлям, как-то по-новому... захрустело - по нему осторожно пробовалась пройтись...
Ванилька; ей взгрустнулось - место чужое, скрупулезно выбирала она в себя все, что хоть как-то могло вызвать у нее новые ощущения - тихонько поурчала; тотчас пронесся гул по сердцу, образовалась согревающая корочка, какая бывает у мармелада; оно заходило в такт ее робким шажкам... "Теперь тут почти как дома" - подумала путешественница, наверное, про себя и, еще полюбовавшись на возвращающиеся цвета, нарисовала себя на нем, крошечными брызгами-ручками; выводя старательно ротик, пышную юбочку, глазки...
Это были голубые, как у хозяйки, с отпечатком задумчивости на ресницах, чистые, как маленькое небо; выведя свой портрет, малышка тяжело вздохнула - когда-то она видела его из этих глаз...
Встретившись с глазами незнакомца, карими, непоседливыми от жажды перемен, экстрима, они чуть смутились, будто предчувствуя, что пытливый и аккуратно проникающий словно вовнутрь, взгляд их... заберет, закружит незримым ветерком в себя, сам того желая или нет (кто может ответить?) частичку-блестинку из которой родилось существо, о юбочке из кремовых складочек, с огромными глазками и маленьким ротиком; и сейчас оно опять пошло вглубь нового странного места, спрашивая себя - что это было, или то была пушкинка ресниц, или луч солнца на щеке, или...
"Или я не могу ее забыть?" - новый носитель открыл, заглянув в себя, что он уже видел это маленькое небо в глазах, так украшало оно мгновение, мелькнувшее в сознании; все было обычно - спешил по делам, втайне упрашивая себя этой спешкой скрыть от мысли скуку; вдруг - голубые глаза девушки, кроткая улыбка и мелькнувший солнечный зайчик на ее щеке; формы такой милой, непосредственной, как комочек ванильки...
Она все ходила в нем, осторожно изучая его мир - то заглянет в зеркало шоколадного свойства; беспрерывно меняются мордочки – «грустно», «задумчиво», «страшно», «интересно»... "Не так уж тут и скучно» - с теплотой подумалось этому творению и белоснежные капельки, потешно торчащие из юбочки, ткнули в мордочку "радостно" - он улыбнулся; то покачается на розовых цепочках бубликов в середине длинного тоннеля в три, временами выпрямляющихся фантастично, изгиба с пятью развилками на конце - он нарисует розочку, как умеет, но с вниманием, как настоящий цветок, питая ее красками, какие видел у девушки (бледно-розовые губы, нежно-рыжие, как крем волосы, светло-зеленый костюмчик), штришками дополнил разливы солнца и неба, просачивалось в картину облачко, такого тона, что...
У ванильки покраснели махонькие щечки - то же вылитый ее цвет - тающе-притягательный, мягкий-мягкий, бежево-белый с розовым оттенком, поникший в едва-желтый; в приподнятом настроении она резво запрыгала в сторону лица, пирамидкой из леденцов возвышались беспрестанно шевелившиеся капельки, собранные в пучки, ловили все в сок, посылали изображения оттуда, что уловили или о чем догадываются; она тронула капелькой-ручкой один из них - перемотка изображений - "Необычный день тогда был, стояли так рядом и даже не хватило ума угостить ее пирожным, а ведь она тоже их любит, у нее аромат ванили..."
От этого настала тишина, прерываемая дальним рокотом, маленькая его исследовательница задрожала кремовым тельцем - "домой тянет" - всплакнулось ванильке, внутри зашевелились вспоминания, как изумительно расти, играть с другими, такими как она, большими и маленькими, разных оттенков (она была на них непохожа); было тихо и спокойно...
"Я хочу к ней!" - как будто услышал ее просьбу новый владелец и, наспех собравшись, пошел быстро к месту здания, где они впервые встретились, в надежде опять увидеть ту, чей отголосок был в малышке, пригнувшейся, втянувшейся в юбочку и выглядывающей оттуда на источник рокота - он приближался, что будет?..
Она не слышала слов, какими они обменивались, не следила больше, как летит и играет токами шоколада его настроение, как смотрят они друг на друга, как вдохновлено руки его подносят ей цветок, вместе они ловят бабочку, гуляют, это было отдельной Вселенной - из недр новой сказки рокот переходил во что-то огромное, что не остановить, опасное, быть может; "хочу д... нет, надо сначала остановить это рокочущее... Смогу ли я, я только одна, маленькая, и... смогла натворить такое?!" - мигнула глазками ванилька и помчалась навстречу источнику шума; вниз, краски края стали отдавать блестящим, как если бы родился новый неизведанный источник...
"Я же такой как вчера, а совсем новый!» - обдумывал он, глядя ей вслед, сам не ожидая, что внутри поднимется рокот; он боялся, что больше никогда не сможет вспомнить о ней так же, что нечто, вызвавшее его, отнимет у его рук способность посвящать ей рисунки с розочкой, хранить и бережно прижимать к сердцу простой лучик, что касался ее щеки; все это заменится на другое, в нем не будет уже такого умиления, ему стало совестно до боли и одновременного судорожного желания смириться с этой переменой, беспамятно отдаться ей, быть таким, каким суждено...
"Не хочу тебя винить - обратился он к ванильке, ощущая, как она с риском обходит шипучки-болотца, очень раздражающиеся на все, что не тронет их, - Ты - ее частичка, во мне, маленькая, хоть и не знаю, отчего ты тут, для чего… но... Что же ты наделала?! - Вернись в нее или не шали, не губи наш покой, не броди!.." (он закрыл глаза, чтобы не видеть, как отчаяние растет рокотом)...
Рой, издающий его, с дюжину орешков с кривыми рожицами, точно стая хулиганов, бесшабашно вырвался на волю, грозя подойти на опасное расстояние к хрупким синеватым озерцам, что над лицом укрывают мысли и поступки, вид у них был, что и они не ожидали проснуться; потому спешно, небрежно, даже сердито спешили пронестись, покрушить все на свой лад и утомиться, уснуть снова до следующего раза. Их банда четко летела, пересмеиваясь и галдя, ритмично стучали твердые их тельца...
Ванилька храбро выступила вперед, отлично понимая что, если свяжется хоть с одним из орешков, не примут ее больше свободные и далекие теперь сестрицы, не гулять на полях золотистых сердечек, навсегда остаться тут, жить внутри, новой, несколько другой... Помнется ее пышная юбочка, а она так ей гордилась, чистой, пружинистой...
Но оглянулась она назад - сбоку тревожно билось сердце с такими же голубыми глазами, как у нее и ее хозяйки, так скоро, что орешки разобьют его!.. Он, давший ей приют, никогда больше не вспомнит солнечного зайчика на щеке той девушки, не нарисует цветка и не будет от этого счастлив; она без сердца не сможет ему напомнить о них...
Взвесив все, она зажмурилась и шлепнулась вперед, на свору несущихся, как орда, орешков; миг - и рокот утих, все... рассеялось - орешки лопнули, кроме одного - он был как шапочка на ванильке, тяжелая, чуть покачивающаяся, тщетно пытаясь освободиться (немного провалившаяся в себя, но не потерявшая втягивающей силы, которой бесполезно сопротивляться, юбочка ее цепко держала коричневого круглого разбойника); появилась...
Луна, озарявшая спящее лицо юноши - ему снилась девушка; было странно, но он теперь не боялся мечтать ее встретить снова; сквозь дрему он слышал, как тихими капельками стучит дождь, в, мерцающих в синеве, звездах, они напоминали ему брызги-ручки крошечного существа, необычного мягкого света, снова оно тает дымкой и соединяет и погружает в себя их, как притяжением в светлом тумане, легкого сладкого аромата и вкуса ванили; немного робко, но он смотрит сквозь этот туман и видит ее лицо, тоненький лунный лучик затаился на ее щеке; и он касается его, осторожно, с изумлением как будто зримо обнаруживая...
Ванильку, что внутри...
Снова краснела щечками, опуская в юбочку глаза, не обращая внимание на капризы, впрочем утихающего в ней, орешка - это... ее дрема, на самом деле словно все еще мальчик тихонько целовал ее хозяйку, едва касаясь ее губами, точно боясь спугнуть спрятанное на ее коже и внутри ее магическое действие неведомого раньше чувства, некой сладости; вместе глядя на игру розовых, от рассвета солнечных зайчиков, как в сказке о...

Шарики за... глазики

... Запрыгнули, золотые, попрыгунчики, один за другим, заскакивая в голову...
Змея, что до этого просто лежал себе, гигантский, во фруктовой пещере далекой страны; ловил пастью капающие с потолка ягодки малины, черешни, черники (и он считал, что это - лучшее, что может быть).
Но в один день... он сказал сам себе: "Ох, что-то мне скучно!.. Что-то не радостно..." - Змей уставился тупо на свое склизкое ледянисто-жидкое тело; подумал так и выполз; вдохновлено, торопясь поймать легкий и капризный ветерок приключений...
Перемешались они с... визгами и топотом маленьких ножек - крохотные волшебные лошадки, жившие по соседству, никак не ожидали, что нагрянет такой страшный гость (а посетитель был глуп и безобиден, но показывать этого не хотел; очень желал бы, чтобы осознали, как он весел и учтив).
Чтобы доказать это, он с громогласным радостным: "Ау, привет!" отрывал крыши домиков, недоуменно-счастливо наблюдая убегавших оттуда пони; больших и маленьких, разных цветов, формочек грив и символов на попках. "У меня столько друзей!" - радостно вздохнул пришелец, проползая, неуклюже задевая лавки с пирожными, украшениями...
Но жительницы сказочной страны, что находилась неподалеку от его пещеры, не разделяли его мыслей, в ужасе старательно покидая улицы, где они так весело играли, кушали, болтали; призывая на подмогу хоть кого-нибудь...
"Я уже спешу на помощь!" - раз веселый голосок раздался из-за высокого кривоватого забора - и резвая серая пони с весело-желтой гривкой, с символом мыльных пузырей, с ошалелой улыбочкой и глазками в разные стороны (Змей с интересом придвинулся - ура, ему рады!)...
"Бедный бандит!" - только и успел шепнуть дракончик Спайк, забившись под пенек, провожая глазками серый, бесшабашно скачущий к незнакомцу, силуэт.
"Ау, я Дэрпи!" - воскликнула сердечно его хозяйка, да так, что у Змея невольно закралась мысль: "А может, ну их, эти шарики золотые?" - мысленно смотрел он, как таяли его мечты о том, как он играет с украденным добром, подсмотренным им когда-то из тихой, теперь далекой, пещеры; он попятился, думая уже убежать, как...
"Родной мой!" - пони с меткой пузырьков с размаху обняла его и заглянула в глаза (он побледнел - словно два зорких ее черных шарика вращались в противоположных направлениях; нечто огненно-нехорошее блеснуло в них)...
"Я пойду, не вовремя я тут, шарики и у себя найду..." - почти про себя пробормотал ледяной колосс; поворачиваясь...
"Шарики... Чип поможет, он принесет! - оглушительно хохотнула Дэрпи, застучав зубами, подобно бурундучку; крутя коротким хвостом как он, напевая: "Чип и Дейл уже спешааат...".
Не знал Змей, что упомянутый мультик - самый обожаемый этой лошадкой, она все дни и ночи может его смотреть, еще очень тщательно наблюдая то за первым бурундучком, то за вторым, глазки бегали за ними так усердно, что забыли, как правильно смотреть; насмотревшись, рассудок Дэрпи...
Все никак не мог расстаться с любимыми Спасателями и она, напиваясь клубничного сока и горланя песенки из этого сериала, принималась играть в них, привлекая всех лошадок, каких только могла поймать - ее жертву ждали суточные пересказы серий, щедро приправленные восторгами или критикой, расспросами о мнении насчет них; а потом...
Игра - неугомонная лошадка вживалась в роль Дейла или его друга, остальных заставляла изображать или мышку Гаечку, в которую влюблялись бурундучки, и смущенным пони приходилось терпеть, дрожа и краснея, заикаясь, как серая отпетая подружка их тискала, крепко целовала; лошадки с крылышками, что не спаслись от ее цепкого разнонаправленного взора, были обречены играть в мушку Вжика иль летчика-мыша Рокфора (они жужжали иль изображали гул вертолета, летали, затейница их ловила с несколько помешанным хохотом, носилась за ними)...
У других малышек с копытами и картинками на спинке голова днями болела от разгадывания и безуспешных судорожных попыток угнаться за полетом ее фантазии; выдумывающей детективные и приключенческие сюжеты для бурундучков и их друзей - Фокси, Тамми, Квинни...
Иные пони и в страшном сне потом видели, обливаясь холодным потом и белея полотном, как желтогривая кроха с гиканьем и носящимися на разные объекты глазами преследовала их по пятам, видя вместо них Бада или Толстопуза, иль иного врага славных Спасателей из историй, снившихся ей ночами, о которых мечталось ей днями; и снова, и опять играла, не уставая, смотрела новые серии, пересматривала старые, воображение ее изобретало свежие...
Дэрпи и сейчас, едва завидев Змея, вмиг составила головокружительную игру, только хотел ли он быть приятелем "Чипа" с кривой шляпой, наспех вырезанной "им" из картона, в передних ножках у "него" в самом деле была груда шариков, но не простых, и не золотых, а...
Огненных! "Батюшки!" - встрепенулся он, понесся обратно к себе; дрожа и еще быстрее стараясь уползти, слыша вдогонку: "Эй, Дейл, не отлынивай от работы, змею надо шарики отдать золотые... Ловии!.." (в него полетели жаркие, болючие и опасные огонечки в виде кругляшек, он едва уворачивался - шарики летели криво, сумасшедше-азартно, в разные стороны, хотя, казалось, хотели попасть в него).
"Лови, лови, мы же одна команда! - Чип и Дейл... Спеши на помощь со мной!.." - орала серая пони, заряжая рогатку и с наслаждением пуляя из нее огненными шариками, что озаряли перепуганных, еще больше ее появлением, лошадок, спрятавшихся под лавками, кустиками, неразрушенными лестницами; их глазки с сочувствием глядели на Змея, навевая ему правильную мысль: "Что-то мне с ней совсем не скучно, Совсем!!!" - и чешуя его замелькала на горизонте, за ним...
Он с огромным наслаждением лег в пещеру, ловил пастью ягодки, любуясь ими - розовыми, фиолетовыми, красными, ароматными, с росинками, живыми, они куда красивее и полезнее золотых, куда тише и милее огненных и лучше, чем те...
Шарики... за глазиками... что...
Словно все еще развесело мелькали в разные стороны, эхом Дэрпи, вдали от волшебной фруктовой пещеры Змея...