-…Looking-glass's-…man's-…

Накрытая скатерть на тело предвещала еще одну бессонную ночь, Ратен приготовил инструменты для вскрытия, в спину ему дышал полицейский - дело не ждало.
Отдернув ткань, патологоанатом отпрянул и рефлекторно схватил горсть успокоительного - мертвец был прозрачным, почти стеклянным - только глаза были едва окрашены, в них застыл ужас.
Осторожно Ратен провел по полости груди, не скрывая брезгливости - внутренности и соки были тоже почти прозрачными, мутно-белесыми. "Как только закончу с ним - пойду в бар, запью увиденное ликером", и, накрыв после исследования труп, выключил свет, ушел; темнота...
… Темнота перед гримерским столиком отгораживала одиночество существа, что чувствовало себя путником – сквозь долгий неясный лес теней оно пришло к лампочкам у зеркала, как в родной дом – сейчас Нил нанесет макияж и еще раз перечитает сценарий, что меняется каждый раз и после, подрагивая прозрачным телом, сняв куцую рубашку, примется наносить узор и общий тон в тему нового номера.
Вот директор провозгласил: «Человек-хамелеон» в натуральных условиях, трепещите!» и Нил, поправляя черный парик, нескладно повязал веревку вокруг рук, мысленно думая: «Может, я не хамелеон, а червяк? Проходил через землю, дождь, и ползаю по стеклу, как будто чует родное существо в холодном и остром куске… Попробую полетать, хоть и не умею».
С этими мыслями, он вышел под возгласы публики привязал веревку к спустившемуся тросу и замер в позе, скучающе осматривая ядовито-непросветный черно-зеленый фон, перешептывания и волнующая дрожь доходила до его, и в то же время Нил хотел уверить себя, что это банально, привычно, и восхищенные вздохи зрителей, они быстро заскучают и забудут, хаотично ожидая все большего, сотканного из суеты толпы, огней города, – просто музыкальный фон, смешанный с пением птиц и барабанами синтезатора, под переливы неона и графических, двигающихся медленно силуэтов деревьев, под куполом потолка все происходящее слилось в одно море, призрачное, поглощающее и волнующееся под иллюзии («Где-то есть настоящая жизнь, найду ли я ее?»)…
Погруженный в раздумья он не заметил, как, после серии вращений и раскачиваний, на разный лад и скорость, трос опустил его и директор, со льстивой улыбкой пожал ему руку и отпустил; на минуту погрозив хлыстом, следом пошли клоуны, дрессированные животные, и, чем больше Нил следил за сценой из-за кулис, тем больше находил сходство между собой и ими. «Неужели во мне нет ничего настоящего?» - стараясь не смотреть в зеркало на свои слезы, он пролистывал сценарий – потом снова изображать ожившую статую из перьев среди белых, с липкими блестками, частичек крыльев, потом – радужного богомола, потом…
«Потом, потом, потом..» - ничего, кроме этих слов не просилось в его рассудок, мелькали дни под рампами и механическими аплодисментами, ночи – под краткие встречи с луной, просвечивающей фигуру Нила, жалеюще гладя его своими тонкими лучами; так когда-то касалась его лба рука девушки…
Она слышала его уходящие шаги – «человек-хамелеон» не мог поверить в искренность, после фальши арены и ежедневных тусклых мельканий лампочек зеркала гримерки, хотя часто его потупленный взгляд усиливал его сердцебиение, если ее голос слышался Нилу во сне...
«Вся жизнь моя – лишь сон, как грустно» - думал Нил, старательно подрисовывая красный тон в бесцветную кровь (его снова избил директор, отобрав еду и деньги на грим). И тогда он подумал, что в целом все-все превращается в этот убегающий ручеек, отличающийся, к тому же – деньги, время, силы – уходит на то, чтобы подмешать краску в рану; «И никому не надо видеть меня настоящим, даже ей» - закрыл глаза он, с притихлой болью подумав про девушку…
Он мечтал открыть ей свой крошечный мир (в редкое отсутствие директора цирка им пролистывались книжки, просматривал мультики о добрых детских героях, мирах, где ценили простые слова и действия, где малышей окружали веселые друзья и зеркала, радужные, говорящие, дарящие миг волшебства, слушал переливы клавесина и арфы, тонкие, воздушные нотки, словно незримая искристая птичка напевала колыбельку его грезе…)
Нил заставил себя осторожно оглянуться назад – простенькое, треснутое зеркало отражало бесцветное и жутко отливающее чуть в солнечном свете, алом от заката, снова день прошел, в перелистывании сценария, выступлениях, после которого его бил озноб и болели все суставы, глаза слабели от пестрых вспышек – и только деньги, на маскировку бесцветного зрачка и хрусталика, а, может, на то, чтобы спрятать, спасти образ той девушки…
Сейчас глаза закрыты простыней, Ратен равнодушно выбросил деньги в пыльную копилку, так и не справившись с омерзением от того, кого он увидел на операционном столе; не глядя, что, как знать, быть может, они – в невидимом почти ушедшем ручейке жизни, на котором торопилась обсохнуть и удержаться искусственный красный цвет…
И только лунный лучик с состраданием тихо потрогал упавшую его капельку, скрывшуюся в бликах, покрытого занавесом темноты, зеркала, молча отражающего огни города…